I

     “С волками жить - по-волчьи выть”, - говорит пословица. Все пословицы я уважаю за тот широкий смысл, который лежит в их основании, а значение последней как нельзя лучше оправдалось на мне самом.
     Жил я долго в таком благодатном месте, куда с каждой весной прилетало множество дичи, в просторных полях водилась пропасть зайцев, а в болотах и заводях выплаживался выводками красный зверь. Все соседи мои, за редким исключением, были страстные охотники: глядя на них, и я завел своры две борзых и мало-помалу научился выть по-волчьи, следить заячью тропу по пороше и с первой сметки отличать в жирах след на логово, добыть лису по нарыску и прочее, и прочее. Одним словом, в короткое время я, как говорится в комедии, “дошел до степеней известных”, или же, как выражались старые сутяги, стал “в роде своем не последний”.
     Как все это сделалось, и какими судьбами я превратился из простого смертного в образ мелкотравчатого, разъяснить того не умею. Рассуждая о том иногда сам с собой, я припоминаю те впечатления, которые сопровождали меня в начале моего поприща, и, чтобы не забыть их совсем, записываю в том виде, как представляет их еще не изменившая мне память.
     Однажды, сидя в просторном зале за обеденным столом у графа Атукаева, в кругу двадцати человек общих соседей - псовых охотников, я, как страстный ружейник, заспорил горячо о преимуществах ружейника перед борзятником. Двадцать голосов самой жаркой оппозиции не в силах были поколебать моих в том убеждений. Спор, доходивший подчас до неистовых возгласов и стукотни кулаком по столу, кончился далеко за полночь, уже во время ужина; кончили тем, что я дал слово хозяину отправиться с ним на всю осень в отъезжее и присутствовать там в качестве наблюдателя.
     Срок для съезда в условленном месте был не за горами, а потому, дождавшись назначенного дня и уложив свой дорожный скарб в тележку, я тронулся в путь.
     До места первого ночлега нашего, под открытым небом, следовало проехать верст тридцать. Времени в запасе у меня было много, а потому, не рискуя опоздать, я завернул по пути к одному из помещиков на чашку чая, и вместо того, чтоб пробыть у него, как намеревался, не больше часа, волею-неволею я должен был разыграть пульку и досидел до десяти часов вечера. Взглянув на часы, я заторопился и, не внимая никаким убеждениям, решился ехать. Мы распрощались.
     Два человека, держа каждый по свечке в руке, открывали мне путь по крутой и высокой лестнице; добравшись кое-как до последней ступеньки, я неволей ахнул: отворенная настежь дверь нарисовала моему, вдруг притупевшему, зрению картину самого темного, мокрого и холодного погреба. На вершок от носа, кроме мрака, пахнувшего мне в лицо чем-то неприветливым, ничего не было видно. Одну свечу задуло тотчас. Наконец, посредством другой, выставленной напоказ ветру, в вытаращенных глазах моих мелькнуло на мгновение пол-обода переднего колеса и половина хвоста левой пристяжной. Остальное пожирал мрак.
     - Игнатка, ты тут? - спросил я, двинувшись шаг вперед и махая руками по воздуху.
     - Здесь! - отвечал Игнатка, и по звуку этого длинного и сухого “здесь” я тотчас смекнул, что лицо Игнатки было живая копия с темноты и погоды.
     - Как же? Десять верст - не близко. Как мы доедем?
     - Авось... выедем - аглядимси...
     
      Я отыскал ощупью кузов тележки; большая капля дождя упала мне на нос; пристяжная встрепенулась и загремела бляхами; свечка погасла. Я сел.
     Выехав со двора, нужно было повернуть тотчас направо и спускаться по излучистому пригорку, окаймленному с одной стороны садовым тыном, а с другой - отвесною водомоиной, которая, расширяясь постепенно, спускалась вместе с этим узким проездом к плотине, пересекавшей большой пруд. Эта дорога и днем, как то известно и памятно было всем и каждому, считалась не из лучших. Дело вначале пошло у нас очень степенно, хотя по частому трясению головы коренного битюга я нехотя уразумел, что он, видимо, терял охоту к солидному отправлению своей должности.
     Наконец он заблагорассудил пуститься рысцой: схватясь обеими руками за грядки тележки, я не успел еще порядочно одуматься, как одна из пристяжных вдруг скрылась из глаз; раздалось громогласное: “Тпррру!” Пара остановилась. Игнатка, кряхтя, охая и причитывая что-то, полез с козел. По поверке оказалось, что она попала в яму, из которой мужики роют глину. Употребя около получаса на устройство оборванного валька и упряжи, мы, наконец, благополучно очутились на другом плотины.
     - Не вернуться ли, Игнатка? Судя по началу, нам не скоро добраться до места!
     - Авось, теперь как-нибудь... Штоп им тут, окаянные… дуй вас горой!.. Середь езду глину роют... И барин-то у них согрешил грешный... Право, ну! Эхма!.. Доехать бы…

     Все это причитывание сопровождалось приличным количеством эхов, вздохов и покрякиваний, пока Игнатка усаживался и подбирал вожжи; наконец послышалось одно из невыразимых междометий и последующее затем: “Э-з-богом!”, и лошади побежали рысью.
     Прыть эта, однако же, продолжалась недолго; по судорожному встряхиванию и нисколько не усладительной качке экипажа неминуемо следовало прилепиться к довольно основательной мысли, что мы прогуливаемся вовсе не по дороге; после изрядного толчка следовало неизбежное: “Тпрру!” и немедленное отправление Игнатки для отыскания более эластичного пути.
     Оставшись один, я от безделья начал приспособлять свое тупое зрение к сказанному Игнаткой “аглядимси”. Успех был так велик, что я увидел дугу; лошади стушевывались с грунтом. Минут двадцать прошло в частых перекличках; из причитываний, какими они сопровождались я вывел заключение, что мы, “без сумления”, обойдены лешим.
     На горизонте мгновенно блеснула и погасла искорка огня и заронила в мою голову частицу светлого соображения.
     “Если этот блеск из кабинета, - думал я, - то наш путь лежит налево; если же из передней, то следует круто повернуть назад”.
     - Барин, а барин! Мы не туда едем, - сказал Игнатка подойдя ко мне на голос.
     - Верю, мой милый! И даже верю, что мы теперь вовсе никуда не едем, а преспокойно стоим на месте.
     - Как же быть-то?
     На этот раз глагол “быть” терял свою вспомогательную силу.
     - Надо найти дорогу и ехать по ней, - отвечал я после короткого раздумья.
     - Вон там, влево, дорога есть, да, видно, не наша.
     - Коли есть, так она и наша.

     Вздыхая и причитывая, Игнатка вел коренную под уздцы; саженей двести продолжалась качка, наконец колеса покатились плавно; стало заметно, что мы переменили направление: мелкий, сыпучий дождик увлаживал мой правый бок. С помощью “аглядимси” я предался наслаждению созерцать Игнатку; в беспрерывном поклонении дороге, то направо, то налево, часа два времени протекло незаметно; лошади несколько раз порывались бежать рысью, но междометия Игнатки и вожжи мешали их усердию; наконец раздалось новое: “Тпррру!” - и коренная уперлась в межевой столб. По тщательном осмотре оказалось, что мы стоим на распутье трех дорог. Не желая получить вместо одного три вопроса вдруг, я обратился первый к Игнатке.
     - Как думаешь, где мы?
     - Иде это мы? Атцы мои!.. Ах, дуй те горой!.. Куда ж теперь? - было ответом.
     Вскоре Игнатка снова затянул: “Э-з-бо-гом!” - и лошади пустились трусцой по неизвестному всем нам пути.

     Дождик начал переставать: я накрыл голову мокрым воротником шинели, решаясь ни о чем не думать, но час времени прошел по пустому. Стало скучно.
     - Игнатка, спой что-нибудь! Ты-таки мастер.
     - Эх, сударь, грех-то какой! И где водится, чтоб ефтакие разы кто стал песни петь. Ну, неравен случай, как с дядей Никифором... Ну, как не приведи... да вот... c нами крестная сила!.. - Игнатка поспешно начал креститься.
     Впереди нас, казалось невдалеке, вдруг заблистало несколько отдельных огоньков, все они как будто были в движении, некоторые из них светились очень ярко и отбрасывали искры, другие были слабее, но перед ними двигались какие-то неявственные фигуры и тени. Полагая, что эта перестановка происходила от движения нашего экипажа, я велел остановиться, но сумятица все-таки продолжалась, всего же страннее было видеть то, как один из этих огоньков вдруг исчезал, и на месте его появлялся другой, гораздо ярче и пламеннее, и вслед за тем снова начиналось передвижение.
     - Э-ва! Расплясались! Что ж, сударь, куда теперь ехать прикажете?
     - Ступай прямо на освещение.
     Вместо должного исполнения Игнатка обернулся и посмотрел мне в глаза.
     - Говорят тебе: ступай!
     - Барин, а барин! Неужто вы занапрасно хотите душу губить?
     - Дурак, где есть огонь, там, наверное, если не тепло, то сухо. Пошел прямо!

     Вздохнув глубоко, Игнатка повиновался. Несмотря на близость освещения, мы ехали очень долго, то спускаясь в лощины, то поднимаясь на бугры, по мере приближения нашего к этому освещению, оно слабело и погасало; не желая потерять из вида и последнего из этих светочей, я велел свернуть с дороги и ехать прямо; после мучительного переезда по пашне мы выбрались на луговину и очутились у опушки леса. Пропутав довольно долго между порубей и кочек, мы снова попали на дорогу, которая повела нас вдоль опушки. Рассчитывая по месту и времени, я был вполне уверен, что мы находились вблизи виденного нами огня: в воздухе был слышен запах дыма и копоти, и сквозь густую кущу дерев блеснула синеватая искорка угасавшего огня; но в ту минуту, как я намеревался остановиться для освидетельствования этой надежды на просушку, сонная чаща, казалось, пробудилась. В одно мгновение послышался звон железа, шум, треск, лай и рев огромной стаи псов, и вместе с тем вся эта орава, казалось, со всею кущею берез, дубов и осин, рушилась прямо на нас.
      Более я ничего не взвидел, потому что в это время раздался неистовый крик Игнатки, и лошади во всю прыть помчали нас снова на кочковатый луг. Уцепившись крепко за тележку, я несся как стрела; кувыркаясь со стороны на сторону, бросая вожжи и закрыв лицо руками, Игнатка при каждом толчке прыгал передо мною, как эластический мяч. Раздался один из самых сокрушительных ударов о пень, тележка крякнула, Игнатка прыгнул выше обыкновенного, и в то же мгновение вместо его заплясала перед мною дуга. Склонившись набок, я промчался еще несколько саженей вперед. Наконец последовал отчаянный скачок вниз, дуга скрылась, подо мной что-то грохнуло, блеснуло, я щелкнул зубами и очутился верхом на пристяжной.      “Аглядемшись”, я увидел вверху целую стаю собак: все они, казалось, не решались приблизиться ко мне по причине крутого спуска. Вскоре послышалось хлопанье арапников, и какие-то сиповатые голоса кричали: “Атрышь! К нему! В стаю!” Вслед за тем между собаками появились две длинноватые тени, вроде человеческих.
По пересылке изрядного количества вопросных пунктов, сверху вниз и снизу вверх, две тени тотчас превратились в Сергея и Ваську, двух смиренных выжлятников графа Атукаева.
     Вскоре я вышел на сушу и с помощью выжлятников и прибывших на голос их двух псарей прежде всего пустился в розыски. Все оклики и призывы наши оставались без ответа. Вскоре, однако же, мы увидели среди луга четырех гончих, которые что-то обнюхивали. Мы пошли туда. Поместясь между двух мягких кочек, Игнатка лежал вверх носом и смотрел исступленными глазами. Только мой голос способен был вызвать его из этой немой созерцательности. Сложа все доказательства воедино, мы наконец привели его в чувство, но убеждение в том, что мы были обойдены лешим, он дал себе клятвенное обещание “сохранить по конец гроба жизни” и отправился вытаскивать лошадей из тины.
     Между тем огни запылали снова; я подошел к одному из костров и вынул из кармана часы; стрелка показывала три. После часов глазам моим предстали три огромные фуры, такой емкости и величины, что каждая из них способна была поглотить самую многочисленную семью правоверного Кутуфты.
     Одна из этих громад была на рессорах, длиннее прочих, и по множеству круглых окошек, прорезанных в обоих боках кузова, являла собою собачью колесницу. Кроме великанов экипажной породы, под сенью их стояли дрожки и другие крытые экипажи и, сверх того, смиренные русские телеги, вокруг которых, пятками и десятками стояло около шестидесяти лошадей.
     Обрамленная с обеих сторон двумя отрогами леса, площадка вдавалась мысом в непроницаемую кущу ельника, под сенью которого белели две палатки, а подле них несколько шалашей, наскоро устроенных из ветвей, соломы, попон и войлоков.
Одно из пепелищ было обставлено треножниками, кастрюлями, котликами, ящиками, самоварами и прочими кухмистерскими принадлежностями; кроме того, в разных местах было постлано множество соломы, на которой покоились борзые, или туго свернувшись крендельком, или на всем боку, нежно потягиваясь и выпрямляя усталые ноги.
     Я раскурил сигару и занялся рассматриванием подробностей этой картины. Псари и конюхи пробуждались поочередно и, выползая то из среды борзых, то из чащи, немедленно приступали к исполнению должностей; лошади начали потихоньку ржать и постукивать копытами, храбро поглядывая на приступивших с торбами к одной из фур для насыпки овса; то вдруг которая-нибудь из собак вскакивала, садилась на четвереньки, горбилась, зевала, вытягивала шею, и потом, сделав несколько вольтов на месте, ложиилась снова и свертывалась в клубок: эта перекладка на другой бок сопровождалась неизбежным рычанием одной или обеих соседок; иные из них были так неуживчивы, что вскакивали сами с явным намерением к драке: затевалось общее ворчанье; в таком случае немедленно присоединялся к ним голос которого-нибудь из псарей: “Но-о! А-си-на! В свал-ку!” - и спокойствие водворялось. Но вот в палатке раздалось одно из многознаменательных покрякиваний, за ним про протянулось мягкое, эластическое: “Эй” - и два псаря по бежали к крайнему шалашу: “Артамон Никитич! Артамон Никитич! Граф проснулся!” В ответ на это раздалось громкое и быстрое: “Сейчас!” - и высокий стройный малый выскочил из шалаша в одном жилете. Он тотчас напялил на себя темный казакин и, не мешкая, отправился к ящикам: вынул серебряный судок с пустым стаканом, под левую мышку захватил графин с водой, а в правую руку взял бутылку с фонарем.

     Навстречу к нему из палатки вышла красивая борзая собака, потянулась сначала назад, потом наперед, потом уперлась на все четыре лапы, мощно встряхнулась, загремела ошейником и замахала хвостом, приветствуя Артамона Никитича.
     Отправясь вслед за графином и бутылкой, я услышал вначале явственные признаки полоскания графского рта, потом полоскание стакана и всплеск воды на траву, потом, когда вслед за этим всплеском стакан снова начал наполняться жидкостью, уже не из графина, а из бутылки, я успел раза два погладить мягкие и красивые завитки серого Чауса.
     - Кажется, ночью был дождик? - спросил Атукаев своего камердинера после трех звучных глотков.
     Я тотчас смекнул, что человек, имевший удовольствие размачивать себя в продолжение пяти часов, имеет полное право доносить о дождях, слякотях и прочих выскочках природы, а потому, не желая вводить в грех полусонного камердинера, входя в палатку, сказал:
     - Был, и очень порядочный.
     В ответ на это донесение меня встретили неизбежные: “Ба, ба, ба!” - и следующие за тем приветствия, что я свалился с неба.
     - Просто-напросто твои выжлятники вытащили меня из какой-то трясины, - сказал я, усаживаясь на графскую постель, состоявшую из полукопны сена, застланной ковром.
После этого пошло в ход подробное описание моего путешествия, взамен которого, по примеру всех романистов, следовало бы заняться описанием графской особы но мы, надеюсь, успеем ознакомиться с ним и без этих предисловий.
     - И прекрасно! - сказал Атукаев, выслушав до конца мое повествование. - Это тебе в наказание за прежние отказы потешиться вместе с нами. Ну, теперь как же ты хочешь поступить насчет дальнейшего странствования?
     - Это будет зависеть от тех удобств, какие представит мне мой экипаж при появлении своем из болота.
     - А по-моему, так эту статью придется повести иначе.
     - Как же?
     - А вот как мы это устроим. Во-первых, ты, как приблудная овца, волею-неволею прилепляешся к нашему стаду, и я, как пастырь, беру тебя под свою опеку. Второе и главное есть то, что у меня вчера был передох (дневка), и вечером подвыли пять голосов в котловине да два отозвались в Асоргинских; поэтому мы нынче обедаем в Клинском, а вечернее поле берем в Глебкове; оттуда, как тебе известно, останется до дома всего-то восемь верст: следовательно, Игнатка твой откормит здесь лошадей и увезет на паре изломанную тележку домой; третья уйдет вместе с кухней и моими заводными в Клинское, а завтра возница твой, с новой таратайкой, явится нам в Глебково. Гут?
     - Да еще какой гут! Просто на славу.
     - Ну, и чудесно! Значит, ты теперь в моем распоряжении?
     - В полном. Одним словом, я одна из самых послушных овец твоих, и попечительство начнется тем, что ты велишь тотчас подать мне стакан самого горячего чаю, потому что я продрог до костей.
     - Ну, и прекрасно! Эй! Чаю!
     В это время я отвернулся к стоявшему в углу фонарику, чтоб раскурить сигару, и вдруг почувствовал, как две ладони закрыли мне глаза, и звонкий тенор произнес над ухом:
     - Узнал?
     - Узнал, - отвечал я наугад, желая скорей освободиться; но этим не кончилось: я должен был выдержать полный курс обниманий, прижнманий и лобзаний, и только по окончании этой давки мог явственно отличить высокую фигуру Луки Лукича Бацова от дубленого полушубка, облекавшего оную.
     - Каков! Прискакал! Слышал, братец, слышал все, как ты там в болоте… Ну, да это пустяки! Вообрази, мы почти год, как не виделись, Ну, да это пустяки! А вот что: вчера подвыли семерых; а главное, вообрази, Карай-то мой, Карай! Третьего дня - лису матерую, то есть можешь ты себе представить, с первой угонки, как вложился - джи!..
Лука Лукич не окончил еще начатого рукою жеста, выражавшего, по его мнению, ловкость и удальство Карая, как из соседней палатки послышался хорошо знакомый мне голос г. Стерлядкина.
     - Врет, все врет! Не верьте ему…
     - Так и поволок, - продолжал Бацов, - Ну, что он там орет спросонков, эта щучья пасть! Не верь ему брfтец!.. Он что ни скажет - все пустяки. Здравствуй, граф! А где же Хлюстиков?
     - Эй! Подать сюда Петрунчика! - сказал граф людям. - Да он вчера так нахлестался, что, я думаю, и теперь еще не пришел в память.
     - Ничего! - кричал Стерлядкин из своей палатки.- это ему не в первый раз, да и не в последний. Здравствуй, граф! Каково спалось под дождиком?
     - Хорошо. А у нас вчера что-то долго шла потеха. Ну, что: на чем решили?
     - Известное дело, на чем. Карая нынче придется по хвосту.
     - Слышишь, Лука? - сказал граф, обратясь к Бацову, - И ты в силах будешь перенести этот удар? А с кем идет?
     - С Азарным! - кричал Стерлядкин. - На первого подозренного; прибылые не в счет; да еще добро бы до первой угонки, а то прямо на завладай.
     - Ого! Ну, что ты, брат Лука? Уж, видно, напрямик с ума спятил! Воля твоя, у меня вчуже сердце замирает. Добро бы еще на дюжину шампанского, а то, посуди сам, ведь это срам на всю жизнь.
     Бацов молча покручивал усы; заметно было, что он начал трусить. “Пустяки”, - сказал он, но уже не так громко и отчетливо.
     - У тебя все пустяки! А рассуди-ка сам: Карай твой слова нет, собака добрая, во всех ладах, да молода; притом же, ты сам знаешь: псовая, пылкая, следовательно, накоротке; сверх того, коли не осердишься, я скажу правду: он, брат, у тебя больно подуздоват! А коли ты охотник с толком, так знай, что подуздоватая собака всегда непоимиста. Куда ж ты заехал? Добро бы на садочного; да еще до угонки; а то давай нам подозренного, да материка! Эк куда хватил! С Азарным - шутка! Нет, брат, я Азарного знаю...
     Граф не кончил и начал вслушиваться. За палаткою шла страшная возня:
     - Слышь, прочь, прибью! Подлец буду - прочь! Зарежу!..
     Я выглянул из палатки.
     В шалаше, из которого недавно появился камердинер, лежал маленький человек в заячьем полукафтане и размахивал ногами, отбиваясь от двух псарей, которые старались завладеть им. По голосу и складу бранчивой и отрывистой речи я тотчас узнал в нем Петра Сергеевича Хлюстикова.
     - Тащи, тащи его! - кричал голос из палатки.
     - Слышите, Петр Сергеич? Граф кличет. Пойдемте! - говорил псарь.
     - Пошел, дурак! Ты видишь: я сплю.
     - Нельзя: приказано будить.
     - У-у! Нельзя, нельзя, скотина! Прочь убирайся!
     - Бери, тащи его! - раздался голос Бацова.
     - Петр Сергеевич, Лука Лукич зовет...
     - Лу-ка! Лу-кич! Скажи ему, что он такой же скот, как и ты!.. А Карай - просто шалава...
     В палатке раздался общий смех.
     - Тащи, тащи его! - кричал Стерлядкин, выходя из своей палатки в колпаке и беличьем халате.
     - Еще один! А-а-ай! Не буду. Голубчики, пустите!.. Иду, право, иду! - кричал Хлюстиков, барахтаясь на руках у псарей.
     В палатку подали чай.
     Хлюстиков явился вслед за самоваром.
     Украшенное тройным комплектом веснушек, лицо его было до крайности мало и в минуту выражало на себе тысячу различных оттенков. Темно-каштановые курчавые волосы, наперекор всем прическам, постоянно убегали вверх, вообще же, сочетание всех мелких частиц этого лица носило выражение, порождавшее в каждом невольный смех. На взгляд Хлюстикову было лет около пятидесяти.
Он подобострастно подошел к постели Атукаева, который погладил его по голове и потрепал по щеке.
     - Вот, Петрунчик, умница! Встал раненько, а теперь пойдет умоется, причешет головку и явится в нам молодец молодцом.
     - И подадут ему стакан чаю, - прибавил Бацов, ударяя на слово “чай”.
     - Чаю... Дурак! Я не гусь... Эй, ча-ла-эк! Отставному губернскому секретарю, чуть-чуть не кавалеру, Петру Сергееву, сыну Хлюстикову - трубку, водки и селедки. Но-но! -      Эти слова были произнесены подобающим тоном.

     В минуту было подано то и другое.
     Взявши в одну руку коротенькую трубочку, а в другую - налитую рюмку, Хлюстиков значительно подмигнул глазком, крякнул, плюнул, показал язык Бацову и мигом опорожнил рюмку, но в то же мгновение глаза его выпучились, лицо сморщилось, он вздрогнул и сердито швырнул рюмку человеку под ноги.
Разразился общий смех.
     - Пад-ле-цу-ксу-су-су... - шипел Хлюстиков, харкая и отплевываясь.
     Наконец он жадно приступил к куренью. После трех сладостных затяжек перед носом Хлюстикова взлетел огненный фонтан от вспыхнувшего пороха, положенного на дно трубки, и Хлюстиков опрокинулся на графскую постель. Наконец он вскочил и с бранью убежал в шалаш.
     Допив второй стакан чаю, я вышел из палатки.
     Игнатка мои крепко спал, растянувшись перед пылающим костром. Испачканные в грязи и тине лошади исправно ели овес, спустя головы в изломанную тележку которая казалась вовсе не годною к употреблению. Вокруг меня все было в движении: псари оседлывали лошадей; кучера впрягали других в брички и колесницу; повара укладывали кастрюли в ящики; выжлятники смыкали гончих; стремянный, с двумя борзятниками подлавливал графских сворных и пихал в колесницу. Между охотниками шли непрерывные перебранки и пересмешки, собаки выли, прыгали, вытягивались и махали хвостами, ластясь к своим хозяевам.
     - Глядь-ка, глядь, Кирюха! Савелий Трофимыч знает-таки учливость, - сказал борзятник Егорка своему соседу.
     Все обратились к колеснице.
     Там, перед графским стремянным, стоял старичок-охотник, лет шестидесяти, без шапки, и низко кланялся; на руках у него лежала тощая борзая собачонка.
- Эх, Трофимыч, твою бы Красотку, замесь коляски, хоть и повыше куда вздыбить, так в ту ж пору.
     Охотники засмеялись.
     - И что вы, батюшка Ларивон Петрович! Собака – мысли; перед богом, не лгу. Не перебрамшись, слабосилок, в разлинке. А да-ка нам... Намедни, как по матером-то она с графской Заигрой, постреленок, ухо в ухо! Перед богом, не лгу... ажно седло подо мной затрепыхало... Поди, матушка, подь туды, подь!.. - продолжал старик, сдавая свою любимицу стремянному на руки.
     Собака мигом очутилась в рыдване и, глядя в окошко на удалявшегося Трофимыча, жалобно взвыла.
     - Ишь, она к почету-то не привыкла, - сказал Егорка.
     - Не замай, граф увидит! Она в те поры за сук уцепится, - отвечал Кирюха, затягивая подпругу.
     Я еще раз взглянул на спавшего Игнатку, и мне стало жаль будить его. С правой стороны сквозь чащу просвечивала заря. Я пошел снова к палатке: там был слышен голос Бацова; граф был уже одет; Хлюстиков по-прежнему сидел на постели, подбоченясь, и, прищуря глаз, насмешливо поглядывал на Бацова.
- Это пустяки, - продолжал Бацов. - После этого ты станешь уверять меня, что я не человек.
     - Конечно, разве ты человек! Ты - Бацов. Граф, голубчик, прикажи дать рюмочку!
- Петрунчик, ты душка! Кажется, намерен с утра сделаться никуда не годным, - сказал Атукаев, щипля его за щеку. - Этим ты меня очень огорчишь.
     - Голубчик, ваше сиятельство! Одну только, право, одну! Я ведь по одной пью...
     - Ну, нечего делать. Дай ему мадеры!
     - Только побелей, этой, знаешь, великороссийской, из-под орла... Кхе! - Тут Хлюстиков щелкнул языком, заболтал ногой и выразил многозначительную мину.
- А знаешь ли, за что его из суда выгнали? - спросил Бацов обратясь ко мне.
- Умны были, догадались... Эх, Бацочка моя, ты и того не смыслишь! Расталке муа... Кхе!
     Хлюстиков мигом опорожнил рюмку.
     Люди качали снимать палатку.
     Отдав наскоро кое-какие поручения своему кучеру я поспешил к обществу.
Шестьдесят гончих стояли в тесном кружке, под надзором четырех выжлятников и ловчего, одетых в красные куртки и синие шаровары с лампасами. У ловчего, для отличия, куртка и шапка были обшиты позументом. Борзятники были одеты тоже однообразно, в верблюжьи полукафтанья, с черною нашивкою на воротниках, обшлагах и карманах. Рога висели у каждого на пунцовой гарусной тесьме с кистями. Все они были окружены своими собаками и держали за поводья бодрых и красивых лошадей серой масти.
     Нам подвели оседланных лошадей; людям начали подносить вино.
     - Ну, смотри у меня! - начал граф, обратись к охотникам. - На лазу стой, глаз не раскидывай; проудил – не твоя беда, прозевал - ремешком поплатишься. Чуть заприметил, что красный зверь пошел на тебя, не зарься, дай поле. Поперечь, а то в щипец нажидай... особенно лису: заопушничала подле тебя без помычки, на глади – стой, не дохни; а место есть на пролаз, тотчас рог ловчему посылай. Ты, Кондрашка, смотри, берегись: я видел в прошлый раз, как ты бацовскую лису, без голосу, втравил в отъемную вершину... А главное, на
     Люди начали садиться на лошадей: собаки радостно взвыли и заметались вокруг охотников.
     Ловчий со стаею тронулся вперед; за ним поплелась длинная фура с борзыми; доезжачие разравнялись по три в ряд. Раздался свисток. Егорка поправил на себе шапку, тряхнул головой, откашлянул и залился звонким переливистым тенором:

Эх, не одна в поле дороженька...
Еще свисток - и двадцать стройных, спетых голосов грянули разом:
Пролегала...
Вскоре и эхо в лесу крикнуло нам вслед:
Эх, зарастала...

     Русское солнышко засветило нам с левой руки.
     Отойдя с версту, мы увидели в стороне маленькую деревушку. Граф приказал охотникам идти до места, а мы повернули направо, и, в сопровождении стремянных, поехали рысью по узкой проселочной дорожке. У крайней избы стояли пять оседланных разномастных лошадей; возле них бродило около дюжины борзых и два человека в нагольных полушубках, туго подпоясанных ремнями.
     - Вот и наши мелкотравчатые, - сказал Атукаев, слезая с лошади.
     Навстречу к нам выбежал из избы низенький, плотный, с крошечными усиками и распухлыми щеками, нестарый человечек в сереньком казинетовом сюртучке и начал раскланиваться на все стороны.
     - Что, ваше сиятельство, заждались? А мы было тотчас только что... - лепетал он, пожимая с низкими поклонами руку Атукаева.
     - Вот, прошу познакомиться: наш помещик Трутнев, - сказал Атукаев, обратясь ко мне.
     - Очень приятно-с! Честь имею рекомендоваться, - лебезил Трутнев, шаркая ногами.
     - Я, кажется, уже имел удовольствие вас встречать?
     - Ах, да, виноват, у Трещеткиных... они, признаться сказать, немножко мне сродни... Здравствуйте, почтеннейший Петр Сергеич, мое вам почтение, Лука Лукич! Степану Петровичу!..
     Трутнев остался на крылечке с Стерлядкиным; мы вошли в просторную крестьянскую избу: два окна на улицу и одно на двор, печка, полати, и кругом лавки; в красном углу стоял длинный стол; одна половина была густо исчерчена мелом и завалена картами, на другом конце красовался графин с водкой, а подле него солонка, кусочек черного хлеба и полуизгрызанный кренделек. Тут же, опершись локтем о конец стола и задумчиво спустя лысую голову, сидел осанистый мужчина в телячьем яргаке; он держал между пальцев на весу погасшую трубку и, не обращая ни на что внимания, рассуждал сам с собою:
     - Мо-шен-ник ты... валет семь с пол-тиной... па-роль проиграл! Са-а-вра-сого взять - нет, врешь, Во-лодька! - бормотал сидящий.
     Явился человек, потер полою стол и убрал карты, потом протянул руку к графину.
     - Ст-ой, дур-рак! Ку-да? - завопил рассуждавший. Он медленно поднял голову и уставил на нас глаза.
     - Граб-бители! - произнес он, опускаясь снова, и уронил трубку на пол.
     - Этот теперь ни на что не годен,- сказал Бацов.
     Вбежал Трутнев и начал торопливо будить протянутого вдоль лавки мужчину в синем пальто, с густыми бакенбардами.
     - Степа, а Степа, вставай! Граф приехал! Степа отбивался локтем и бормотал:
     - От-стань, не хочу!.. Ну, пошел!..
     - Эк ты их усахарил! - сказал Бацов Трутневу.
     - Степа... граф! - крикнул Трутнев над самым ухом.
     Степа обернулся, оттенил глаза рукою, всмотрелся и вскочил как встрепанный.
В это время Хлюстиков овладел графином, налил рюмку и запел “Чарочка моя” и проч.
     - Ах, m-r le comte! Mille pardons! Извините, право извините! - болтали Бакенбарды и кинулись будить лысину.
     - Петр Иванович! Что ж ты? Мы все...
     - Граб-ит-ел-и... у-к!..
     Петр Иванович еще икнул и замотал головой.
     - Ну, не замай его - травит тут,- сказал Бацов.
     Мы вышли.
     Полями, буграми, лощинами, перелесками, то тротом, то шагом проехали мы верст десять и наконец, спускаясь на луговину, услышали стройный хор песенников. Завидя нас, они перестали петь и начали поить у ручья лошадей и выпускать борзых из фуры. Освобождаясь от заточения собаки радостно взывали, прыгали, потягивались и ласкались к лошадям и охотникам. Некоторые из них стрелой помчались к нам и с радостным визгом начали прыгать на седла к своим господам.
     - Ты, Ларка, - сказал граф стремянному, - возьми к себе Обругая, Крылата и Язву; а мне к Чаусу Злоима и Наградку, а Сокола и Пташку отдай тому охотнику, которого вот им, - граф указал на меня, - угодно будет взять к себе в лаз.
     Пока я благодарил графа за внимание, стремянный ловко подвернулся ко мне и шептал:
     - Возьмите, сударь, кума Никанора: у него собаки приемисты.
     Это предложение мне не понравилось: я метил на удалого малого, Егора.
     Мы подъехали к стае.
     - Ну, выбирай любого, - сказал Атукаев, обратясь ко мне, - Они у меня все знают свое дело.
     У каждого из охотников, на которых я мельком взглядывал, просвечивало в глазах сильное желание попасть ко мне на барский лаз. Не желая быть невнимательным к предложению стремянного, я решился одним камнем сделать два удара.
     - Кум Егор, со мной! - сказал я отрывисто.
     - Эх, сударь, забыли! Я вам докладывал: Никанора, - шептал стремянной.
     - Ну, брат, извини! Промахнулся!
     Егорка с радостным лицом подбежал ко мне и принял на свору Сокола и Пташку.
Поднявшись на крутой бугор, мы проехали с версту полем и остановились у котловины.
     Граф пригласил гостей и приказал доезжачим занимать места.
Стая гончих и красные куртки тотчас отделились от нас и медленно потянулись вверх.
- Сударь, не извольте отставать от графа,- шептал Егорка, - Он пойдет налево, за эти дубки: там, я знаю, лучший лаз. Вишь, бацовский стремянный так и пялит туда свои бельмы!
     Мы спустились и поднялись из оврага, проехали саженей двести полем и кустарником и остановились в голове обрывистой водомоины, которая, расширяясь постепенно, сливалась с котловиною. Граф и стремянной потянулись от нас за дубки.
Стратегическое достоинство пункта, избранного Егоркой, если и не удовлетворяло всем потребностям, нужным для опытного охотника, зато зрению моему было чистое раздолье. Под ногами у нас неизмеримо длилась глубокая впадина земли, образовавшая собою болото, с высокими кочками, заросшими густым олешником и камышами.
     В широкую ложбину эту, так кстати названную котловиною, врезывались со всех сторон покатые бугры, пересекаемые лощинами, оврагами и водомоинами. Пункт, на котором остановились мы, владел всей местностью, и я мог отчетливо следить за движением охотников и вместе с тем любоваться сметливостью каждого из них при занятии мест. То исчезая, то вырастая словно из земли, красные куртки ловчего и выжлятников медленно плыли по горизонту. Наконец они утонули в лабиринте спусков и только через четверть часа показались снова на скате высокого холма, поехали прямо на нас и вдруг остановились. Стоявшие на местах охотники были все на виду: в соседстве со мной, налево, саженях в полутораста, был Ларка-стремянной, а за ним, дальше, граф; направо, в кустарнике, через который мы прошли, поместился старик Савелий Трофимыч со своею Красоткой.
     Прошло минут пять в бездействии; наконец Атукаев приложил серебряный рожок к губам: раздался короткий и трескучий звук; старший доезжачий тотчас повторил его на другой стороне ложбины, поближе к ловчему; сигнал этот, в переводе на язык человеческий, означал: “Мечи гончих в остров!” Я явственно увидел, как четыре красные куртки упали в стаю; ловчий один поехал медленно с бугра, и к его ногам, словно мухи, покатились разомкнутые гончие, отрываясь попарно от темного пятна, посреди которого копошились красные куртки; наконец они остались одни и, мгновенно вскочив на лошадей, помчались вниз, вслед за остальными гончими. На краю болота заревел басистый рог ловчего, захлопали сразу четыре арапника - и пошло порсканье.
     - Теперь, сударь, извольте становиться на место!
     - Разве я не на месте?
     - Нет. Теперь нам нужно в притин, - сказал Егорка. - Изволите видеть? - продолжал он, указывая на окрестность.
     Я взглянул. Действительно, места, на которых за минуту до этого стояли охотники, были пусты. Все они расползлись, словно мухи по щелям.
     - Куда ж нам?
     - А вот, - сказал Егорка и поворотил лошадь.
     Мы выехали в густой куст ивняка, из-за которого можно было видеть только одни наши головы; местность отсюда открывалась еще явственнее.
Вскоре к порсканью присоединился голос одной собаки.
     - Это Будило, - сказал Егорка.
     К первому голосу примкнули еще два, такие же басистые.
     - Это Рожок и Квокша, - продолжал мой стремянной.
     Красные куртки зашевелились в болоте и начали накликать “на горячий”.
     - Что ж это значит?
     - Это еще ничего! Вот кабы Кукла да Соловей!.. А вот и он!.. Эх, варят... подваливают... Ну, повис на щипце! Теперь, барин, держитесь крепче: лошадь под вами азарная.
     Я укоротил поводья, укрепился в седле и взглянул Егорку: он дрожащими руками перебирал узду и выправлял свору; лицо его бледнело, рот был полураскрыт, глаза светились как у молодого ястреба.
     Ловчий подал в рог.
     - По красному, - сказал Егорка, чуть дыша. С этим словом в котловине закипел ад: с фаготистыми и на подбор голосами собак слился тонкий; плакучий, переливистый и неумолкаемый голос Куклы; к ней подвалили всю стаю, и слилось заркое порсканье. Камыш затрещал, болото пошло ходуном и словно вздрагивало и колебалось под громом этого бесовского речитатива.
     - Ну, одна катит! - прошептал Егорка, глядя в болото.
     Я тоже начал всматриваться.
     Лисица тихо прокрадывалась мимо нас по болоту и, как тонкий осенний листок, стлалась между кочек, то поднимая свою вострую головку, то припадая к земле; она наконец миновала наш лаз и, подбуженная новым приливом порсканья, вынеслась на бугор и покатила прямо в кусты. Старик Трофимыч стоял не шевелясь; наконец он заулюлюкал, указал ее собакам и скрылся из вида.
     В то же время на противоположной нам стороне в разных местах охотники принялись травить в несколько свор.
     Мне почудилось наконец, что стая погнала в нашу сторону, и действительно, через минуту что-то начало ломиться в камыше; вскоре затем выкатил матерой волк и понесся по кочкам, прямо в вершину, в голове которой был наш секретный пост.
     - Егорка, видишь? - спросил я шепотом.
     Егорка мой стиснул зубы и только дрожащею рукой подал мне знак пригнуться: он блестящими глазами своими, казалось, прожигал куст, сквозь который смотрел на волка.
     Наконец зверь очутился противу нас, саженях в десяти; Егорка молча показал его собакам и бросил свору из рук. Пять собак рванулись разом, и Сокол первый, грудь в грудь, сцепился с волком: оба они слились в одно неразрывное целое, покатились по земле и исчезли в водомоине; прочие собаки скучились и прыгнули туда же; мы очутились там же, но, - увы! - раздался пронзительный визг, и храбрый наш Сокол, облитый кровью, катался по земле; волк сидел, ощелкиваясь от прочих собак, которые не смели к нему подступить. Егорка подал на драку, но зверь прыгнул на чистоту, принял направо и поскакал полем. Недолго, однако ж, длилась эта прыть: в рытвине, противу нас, мелькнула шапка стремянного и в то же время три свежие собаки понеслись навстречу дерзкому беглецу.
     Волк не устоял противу первого напора приемистых и свычных с делом бойцов: он оробел, ощелкнулся и пошел наутек, но Крылат и Обругай повисли на нем; наши собаки подоспели, скучились, и свалка сделалась общею; прежде, однако ж, чем мы успели подскакать, волк стряхнул с себя кучу собак и, ощетинясь, сел в кружку, страшно сверкая глазами; подле него катался по земле Обругай с прокушенным боком. Егорка прыгнул с лошади и пошел к волку с кинжалом в руке. Видя нового врага, рассвирепевший зверь рванулся отчаянно вперед и побежал ощелкиваясь от собак, мимо дубов к кустарнику. Но вот из-за куста, между полынью, шмыгнуло что-то, со свистом, как спущенная стрела, и серый Чаус в мгновение ока сцепился с зверем и покатился с ним по пашне; собаки налетели на них гурьбой, и из них образовался один неразрывный клубок.
     К нам подскакали старик Савелий и граф.
     И вот в средине этого кружка что-то сильно поколебалось; собаки разлетелись врозь, и посреди них, как два достойные бойца, волк и Чаус поднялись на дыбы, схватились яростно и снова грянулись на землю; собаки снова накрыли их плотною бронею.
     Граф приказал принять зверя.
     Охотники прыгнули с лошадей, и Егорка первый, схватя волка за заднюю ногу, всадил ему в пах кинжал по рукоятку; собаки отскочили; на земле остался один только Чаус: пасть его впилась в волчье горло и замерла нем; зверь, хрипя, лежал врастяжку; стремянной бросился к Чаусу и рознял ему пасть кинжалом.
Храбрый боец при общих похвалах отошел тихо в сторону и снова пал на землю, сильно дыша; из горла у него валила клубом кровавая пена; налитые кровью глаза блестели, как раскаленные угли.
     Егорка с радостным лицом принялся вторачивать волка, как трофей, принадлежащий ему, по правам охоты.
     - Ваше сиятельство! Честь имею поздравить вашу милость с полем, батюшка! - сказал старик Савелий, снимая шапку.
     - И вас также, Савелий Трофимыч! - отвечал граф весело, подражая старику в ухватках.
     У Трофнмыча была в тороках лиса.
     Мы спешились и пошли левым берегом котловины, весело разговаривая о событиях удачной травли. Я гладил Чауса, который шел подле графа и сделался смирен, как овца. Атукаев был очень доволен быстротою действий и сметливостью своих охотников.
     Ловчий, стоя на бугре, вызывал на рог гончих из острова: мы подошли к нему; вскоре и прочие охотники начали туда съезжаться.
На той стороне котловины затравили двух волков прибылых, лисицу и несколько зайцев. Каждый из охотников, рассказывая подробности травли, приписывал своей своре необыкновенные достоинства; но все они, однако же, завистливо поглядывали на торока Егоркины, потому что подобного волка никому еще из них не случалось возить за своим седлом.
     - Сорок лет сижу на коне, ваше сиятельство, - повторял Трофимыч, - а таких не принимывал!
     В это время к нам подъехали Бацов и Стерлядкин с прочими господами.
     - Посмотри-ка, Лука Лукич! - сказал я, указывая на волка.
     - Это, братец, пустяки; а ты вообрази себе, Карай-то мой, Карай, опять лису так вот: джи!..
     - Где ж она? - спросил Стерлядкин.
     - Ну, вот, у Кирюхи, - отвечал Бацов, указывая графского охотника.
     - Значит, ты травишь в чужие торока!
     Все засмеялись.
     В Асоргинских до обеда мы еще затравили одного волка и двух лисиц, и ровно в час за полдень жители Клинского, все, от мала до велика, выбежали за околицу встречать наш поезд. С гордым и веселым видом, с бубнами, свистками и песнями вступили удалые охотники в деревню, обвешанные богатой добычей.
У новой и просторной на вид избы стояли походные брички, а на крылечке - люди и повара, ожидавшие нашего возвращения.
     С шумом, весельем и смехом вскоре уселись мы за стол. Во время обеда граф поочередно призывал к себе отличившихся охотников, выдавал им определенную награду за “красного” и потчевал вином. Уже подали нам жаркое и в стаканах запенилось искристое вино, когда вошел старик Савелий с своею неразлучно Красоткой.
     - Ну, старик, поздравляю, с полем! - сказал граф. - Говорят, что Красотка хорошо скачет? Отчего она худа?
     - В разлинке, батюшка ваше сиятельство, не перебрамшись!
     - Это за красного, а Красотку дарю тебе за усердную службу.
     - Много доволен вашей милостью, - сказал старик. - Навсегда вам слуга, ваше сиятельство!.. Сорок лет на коне сижу… Еще покойному дедушке вашему, графу Павлу Павловичу, служил верою и правдою; перед Богом не лгу... - продолжал он, утирая рукавом радостные слезы.
     - Старик, продай мне Красотку, - сказал Бацов, подавая ей кусок пирога.
     - Как продать-то, барин?.. Свой выкормок, сударь, батюшка, самому-то не при чем быть... на старости лет, ни роду, ни племени, одна племянница была - и тое Господь Бог прибрал.
     - Ну, что ж? Ведь Красотка тебе не внучатная? - возразил Бацов.
     Старик посмотрел вначале на Бацова, потом на Красотку, и потряс головой.
     - Нет, сударь, не продажная!
     Мы встали.